Форум » Князь Святослав » "Пушисты и белы ресницы, Морозные иглы в бровях..." (с) » Ответить
"Пушисты и белы ресницы, Морозные иглы в бровях..." (с)
Истома: "... в них не было духа, румянца на лицах, тепла и голоса..." Конец студеня-месяца 960г, лес неподалеку от реки Белоталки в окрестностях Киева.
Ответов - 19
Истома: Почему Истома еще шла? Почему не сдалась, не легла в сугроб, не отдала душу и тело ледяному покою? Девушка и сама не знала. Но - шла. Падала. Вставала. Снова шла. До ночи надо было выйти к людям. Все равно куда, лишь бы к огню. Во время одного из падений Истома обронила варежку. Потеря пригасила тупое отчаяние, девушка принялась искать варежку среди кустов малины, в которые так неловко завалилась и которые обрушили на нее снег с ветвей. Наконец поняла: ищет зря. Варежку утащил злой шутник леший. - Ну и подавись ею... - вслух сказала девушка и пошла прочь, пряча левую ладонь в правый рукав полушубка. Потеря прибавила злости, прогнала оцепенение. Теперь Истома на ходу негромко говорила: - Ты, лес-батюшка, не губи меня, убереги от лютого зверя, от лихого человека, от стужи злой... Ты, леший, хозяин здешний, не балуй, кругами не води, я как пришла, так и уйду. Ты, медведь-шатун, меня не тронь. Ты, волк-разбойник, стороной прорыскай! Ты, рысь, с ветки на меня не спрыгни, я тебе не заяц, не тетерев... Ты, росомаха... Тут перехватило дыхание, замер морозный пар у губ. При слове "росомаха" вдруг ворвался в ее мысли незнакомый женский голос - старческий, властный: "У Росомахина лога... спешите, ищите, не то пропадет, замерзнет..." Истома тряхнула головой, отгоняя предсмертный морок. Заговорила, еле двигая застывающими губами: - Ты, Зимник-дедушка, по сугробам гуляешь, деревья снегом укрываешь... ты и сам меня не тронь, и сыновьям своим не вели меня обижать - Трескуну, Студенцу и старшому, Морозу Зимычу... Силы были на исходе, лицо уже не чувствовало холода, но пока не угас голос - не пропадала и воля к жизни. А лес подставлял под ноги заснеженные коряги. Истома падала, снова вставала, упрямо убирала в правый рукав обожженную морозом левую руку и снова говорила: - Ты реки льдом заковывай, а меня тебе не сковать! Ты землю-матушку усыпляй, а меня тебе не усыпить... И тут в ярком, страшном озарении Истома поняла: не то она говорит, не тех заклинает! Она просит пощады у слуг, а их хозяин уже глядит на нее насмешливым и безжалостным взглядом! Тот, чье имя лучше не произносить вслух даже в жарко натопленной избе, а уж в зимней чащобе и вовсе нельзя... Но раз уж конец пришел... раз так и так пропадать... Остановилась Истома. Распрямила плечи, подняла голову. Сказала тихо, но жестко: - Ты, Карачун-владыка, грозный хозяин - отведи взор! Чур меня! Я не твоя, не возьмешь!.. И замерла в ожидании ответа. Что это? Послышалось... или почудилось?..
Немтырь: ... Всяк ходит по лесу разно. Иной ломит, словно лось, только ветки трещат, без раздумий; иной ковыляет, словно волк меда*, и деревья сами расступаются перед ним; иной крадется, словно лисица, и сам стелется под траве, вынюхивая да высматривая. Гаут, как говорили в деревне ходил, словно рысь: зверь, вроде, тяжелый, а в снег не проваливается, поступь мягкая, и шуму не больше, чем от ветра или мороза - не поймешь, то ли лесной хозяин чудит, то ли непогода силы пробует. Сейчас это умение пригодилось. Сугробы за зиму намело велики, а с тяжелой вязанкой провалиться под мерзлый наст - радость малая. В нору провалишься, дохнуть не успеешь, до ночи не хватятся - а там волкам да иному зверью пожива. ... Зимы здесь были ласковыми, снежными, обнимали, заносили снегами, словно заворачивали в теплую шубу - и заметить не успеешь, как уснешь. Это тебе не с посвистом, жестокие, разбойничьи песни на берегу, когда обледеневшие снасти звенят, будто на них играют злобные духи; это не рвущие, словно волки - кожу, ветра Фрёна*, слетающие с навечно застывших гор. Умереть здесь - все равно что навеки уснуть, провалиться в глубокие воды, забыть о тоске, что гложет изнутри, сколько бы лет не прошло и сколько волчьих троп не осталось за спиной. Но все равно это значит умереть. ... Гаут нахмурился, поняв, что слишком далеко забрал вправо, к логу, который не зря прозвали росомашьим. Знамо дело, топор, привешенный на бедро, для любого дела сгодится - да пойди ухвати его, если зверюга с недоросшего медведя величиной окажется у тебя на плечах. Мужчина остановился, сбросив вязанку на землю и сдвинув шапку, примеряясь, как бы ловчее выйти на нахоженую тропу. Над его головой прыткий дятел, спугнутый кем-то с насиженного места, умастился на ствол заиндевевшей березы, и, упираясь хвостом, начал свою прерывистую мелодию. Потом и другая птица - одноглазый не успел заметить, какая - а за ней и другая и третья снялись с ветвей и с криком разлетелись в разные стороны. Кто-то был в лесу, кроме него, и, похоже, не слишком-то далеко. ------- *кённинг для медведя *Frón - одно из названий Исландии. Климат этого острова в целом мягкий, но горные области значительно холоднее.
Истома: Слухом ли, душой ли почувствовала девушка чье-то приближение - но пошатнулась, протянула руку к стволу осины, чтоб не упасть. Неужели тот, кого она посмела назвать вслух, огневался на дерзкие речи и теперь идет за нею? Снежная бахрома облепила ресницы, мешала глядеть, но Истома не подняла руки, чтобы смахнуть иней с глаз. Было страшно. Страшно, как никогда в жизни. Вот позникнет перед нею страшный Карачун... И тут-то девицу оставили силы. Будь что будет. Она больше не могла бороться. Пусть приходит владыка подземной мглы, что повелевает вьюгами, буранами, голодными смертями и скотьим падежом. Пусть поднимет ее, Истому, на свои ледяные крепкие руки и унесет в свои подземные владенья, куда не проникнет ни один луч солнца...
Немтырь: ... Вязанка слабо хрустнула, упав с плеча в сугроб и почти до половины погрузившись в меховую, не иначе как самой Фригг вытканную белую скатерть. Топор привычно лег в ладонь - и пусть это было не опробованное оружие, секира, кроившая черепа и ломавшая кости с легкостью веток, и даже не кельт, прихваченный кем-то в набеге на берега сумрачной Нортумбрии,- но любой, попавший под удар, сохранил бы память о нем до конца жизни. То есть ненадолго. Пригнувшись, Гаут внимательно слушал, дрожащими ноздрями втягивая морозный воздух. Почудилось? Или дуры-птицы сорвались и перечертили небо по глупому обычаю - убегать от любого шороха собственных крыльев, от любого крика, исторгнутого собственной глоткой? Тишины отвечала на его вопросы, но чужеземец не понимал ее языка, лишь с пристрастием любовника продолжал сверлить единственным глазом застывший черно-белый мир. Кто-то ждет впереди? Человек или зверь? Зверь, глупый, бесшабашный, уже выдал бы себя, смрадом ли тела, или нетерпеливым воем; человек, охотник давно бы дал знать о себе, или показался из-за спутанных косм бурелома. Чужаку неоткуда было взяться... если, конечно, чужак, человек или зверь, не затеяли игру, не открыли охоту на одинокого путника. И если, конечно, все это не померещилось ему от усталости и гула крови в ушах. ... В этот момент он и услышал. Что-то с легким снежным хрустом двинулось, слабо треснули ветки, и Гауту показалось, что он слышит среди омертвевшей вдруг тишины слабое бормотание. Мужчина выпрямился, отводя руку с топором для удара,- а затем сделал несколько шагов, выходя на открытое место и озираясь, за отсутствием голоса вызывая на бой неизвестного противника всем своим видом. Птицы опять сорвались с ветвей, осыпая его с головы до ног белоснежной ледяной пылью.
Истома: Скрипел снег под чьими-то ногами. К Истоме приближалась ее гибель. Медведь-шатун? Или сам Карачун? Убегать не было сил, а бухнуться на колени не позволяла гордость. Последнее живое чувство в онемевшем теле... Опираясь правой рукой на ствол осины, Истома медленным, мучительным движением подняла левую руку и смахнула с ресниц иней. Если она не может бороться, то сумеет хотя бы взглянуть в упор на свою смерть...
Немтырь: ... Сквозь снежную пыль, поднятую птицами и медленно оседавшую ему на голову и на плечи, мужчины пытался разглядеть прислонившуюся к дереву фигуру. Сразу было понятно, что родом баба не из селенья: если бы кто пропал с ночи, сразу бы подняли вой, и хотя искать ее во владениях Видара в темноте ни один не рискнул бы, даже в самом последнем курятнике квохтала б о том последняя курица, оглохшая и ослепшая, потому что помет выел ей и глаза и уши за старостью. Живая она? Или мертвая? Отбилась ли она от дикой охоты, заплутавшей в этих диких краях - или это какой-нибудь здешний призрак, явившийся чтобы изведать людской крови. ... Гаут поднял перед собой топор: нечисть боится железа, упыри и ходящие мертвецы, девы войны или же ведьмы бегут перед ним. Но заиндевевшая фигура не рассыпалась в пыль, не умчалась прочь при виде оружия, словно была прикована к тонкому стволу невидимой цепью. Мертвая? или живая? Неторопливо, не сводя с коченеющей бабы взгляда, мужчина приблизился к ней - и только тогда опустил топор. Вопросы, которыми бы озаботился праздный ум: кто она и как оказалась привязанной (или стоящей) возле осины зимой, далеко от людей, возле звериных логовищ - не занимали его. Было важнее понять, что делать с находкой: отвести в деревню, сдав под опеку ведунье или кому-то, кто пожелает приютить еще одну чужачку,- или закончить длинный путь, избавив ее от долгих болезней, а сельчан - от тревоги. Темные пристальные глаза изучали беглянку, и мысль, в них рожденная, перепугала бы ее хуже чем появление медведя или даже седого оборотня.
Истома: Первый же взгляд на незнакомца, вышедшего из чащи, вывел Истому из оцепенения. Карачун! Конечно же, Карачун! Высок, черен, страшен... Хмур и мрачен взгляд единственного ока... Истома не закричала, не кинулась прочь. Не от храбрости - просто понимала, что от Гибельного Владыки не убежишь. Она могла защитить себя лишь одним... Чего не любит Карачун? Огня. С кем враждует Карачун? С солнцем. Их-то и позвала себе на защиту девушка. Откачнулась от осинки. Скинула в снег рукавицу с правой руки. Вскинула белую ладонь перед собою в заклинательном жесте. И сказала с неожиданной силой, властно и внятно, словно миг назад и не слушались ее занемевшие губы: - Огнем заклинаю, солнцем заклинаю - не губи меня! Солнце-Хорс за меня отомстит, Огонь Сварожич моего обидчика спалит!
Немтырь: Рука мужчины взмыла в воздух в зеркальном жесте, заслоняя его лицо от обжигающих слов. Что именно говорила баба измерзшими губами на все еще чуждом языке - он понять не мог, до конца - не мог, да и не требовалось. Проклинала или молилась - одно из двух. Но если молилась, то черным богам, которые могут разверзнуть землю, и утащить зазевавшегося бродягу в Йотунхейм, где вмерзшим в лед простоишь всю вечность до самого последнего дня, пока жар из пасти Волка не сотрет мясо с окаменевших костей. Гаут ничего не боялся на этом свете. Но сейчас он сделал шаг назад, ожидая, как взметнутся вокруг черной колдуньи столпы пламени, снег уйдет водой, и они очутятся у ворот в царство Хель. Хель - уже не этот свет. Мужчина снова вскинул топор, но держал его не на отлете. Проушина смотрела прямо на женщину, едва не касаясь ее лица, и в этом жесте был если не приказ, то угроза. Замолчать сейчас или умолкнуть навек. Единственный глаз недобро сверкнул на незнакомку.
Истома: В жесте черного человека была угроза - и это заставило Истому радостно встрепенуться. Зачем Карачуну грозить слабой женщине? Он бы просто взял ее жизнь. Или внял заклятью и ушел. А раз не уходит и не убивает - значит, это человек, человек, человек! Истома уже забыла, как недавно заговором зачурала себя от лихого люда. Не думала уже, что встреченный незнакомец может оказаться злодеем-душегубом. Он был человеком из крови и плоти, он был таким же, как Истома, он был спасением среди темнеющего леса! На лице женщины, в обрамлении выбившихся из-под платка заиндевевших волос, расцвела счастливая, безумная улыбка. Ладонь, поднятая для заклятья, повернулась к мужчине - теперь это был жест мольбы. - Спаси меня, добрый человек! - истово выдохнула Истома, чувствуя, как подкашиваются ноги, как очи застилает тьмой.
Немтырь: Одной рукой, не выпуская топора, немой подхватил обмякшее тело. Подхватил прежде, чем спросил себя: зачем это делает. Куда вынесет беспамятную бабу из зимнего леса, к какому порогу? Не в кузнецов же дом, к жарко натопленному огню; и без того достаточно ртов в хозяйстве Яромира. Как-то сам собой он решил, что иного места, кроме жилища колдуньи, и не сыскать. Любому, кто слаб и стар телом, нужно подспорье,- а тому, кто знается с миром иных, оно вдвое нужнее. Отходит старая хёда* жиличку своим колдовством - будет ей смена и помощь. Не отходит - так тому и быть; значит, решили лесные духи иначе, значит, стонать ее душе по болотам, скитаться и сбивать путников со следа весь свой немалый век. Вязанку бросать было жаль, хотя мало кому в деревне пришло бы на ум растащить собранный чужими руками хворост; да и немного нашлось бы мужиков, способных поднять эдакую кипу. Разве что ребятишки растащат - да кто их пустит в эдакое время так далеко. И все же... все же Гаут встряхнул незнакомку за плечи, пытаясь вырвать из власти снежного забытья. "Вставай". ------------------- Heiðr, «ведьма»
Истома: Встряска привела Истому в чувство. Тяжело оперлась на плечо незнакомца, сделала шаг, другой... И не помнила уже, сколько сделала шагов. Почти висела на мужском плече, спасалась от беспамятства радостью: вот же он, рядом, такое твердое плечо, такое настоящее, такая защита и надежда... А потом в сознание ворвалась перекличка голосов: - Эй, гляньте-ка! _ Где?! - Все сюда! Нашли ее! Немтырь ее волочет! - Надо же, все как есть Негода сказала! Чужая девка! В Росомахином логу! - А когда она брехала, Негода-то?..
Немтырь: Нежданную подмогу Гаут встретил без радости, поворотясь, через высокое плечо глядя на селян. Что они лопотали, чему радовались - ускользнуло от его слуха. Ясно было одно: явились не просто так, кто-то погнал их сюда, в зимний лес, за чужой бабой, кто-то, кого ослушаться было невозможно. Казалось бы - вовремя, теперь не придется бросать вязанку, которую, прут к пруту, сам затягивал конопляной веревкой, за которую в худой час можно было отдать многое; однако, на сердце у немого стало тревожно и нехорошо от мысли уступить чужим рукам заботу, перекинуть на чужое плечо эту ношу. Но спросить или сказать что-то против он не мог, да и не хотел. Придерживая бабу под спину, чтобы не упала, мужчина выжидал, чем разрешится дело, с кем и куда пойдет чужачка.
Истома: Голоса пробивались в затуманенный разум, слова связывались вместе - и тут же рассыпались, раскатывались, как горошины из худого мешка. Истома с трудом понимала чужие речи. Ее хотят куда-то вести... И тут вдруг самым страшным показалось девушке отойти от человека, который вел ее. Только что он был для нее спасением и надеждой - и вдруг... Обеими руками Истома вцепилась в мужской локоть и закрыла глаза. Она не упала, но силы покинули ее. - Ты глянь, Немтырь, - громко восхитился чей-то веселый хрипловатый басок, - как она за тебя ухватилась!
Немтырь: Тот только плечом повел. А потом, когда глупое любопытство сполна было прожжено, вытравлено, в мелкий пепел растерто взглядом темного глаза, повернулся к бабе, что, верно, вцепилась в него так, словно стояли перед ней не живые люди, а великаны из Йотунхейма. "Ты",- мужская рука указала на грудь, туда, где под кожухом билось испуганное женское сердце. Описала полукруг, уткнувшись чуть не в лицо тому самому зубоскалу, отшатнувшемуся от такой награды, словно от поветрия,- "ты. Ступай с ним".
Истома: Истома поняла бы этот жест - да не увидела она его! Девушка мешком осела в снег, к мужским ногам, и чьи руки ее поднимали - того уже она не помнит... Очнулась спасенная девушка в чужой избе. Низкий темный потолок нависал так близко, что, казалось, протяни руку - и коснешься его. Почему-то очень важно было разглядеть в полутьме каждую зазубринку на матице, каждый след от топора... Истома лежала на лавке без полушубка, платка и обувки. Слева сильно тянуло холодом, и девушка равнодушно подумала, что кто-то вышел из избы, а дверь не притворил, избу выстуживает. - Эй, бабы, а ну, быстро - баньку топить! - долетел вместе с холодным воздухом властный старческий голос. "Приказывает, - так же равнодушно подумала Истома. - И слушаются ее. А скоро ей умереть. И она это знает. Потому и не печется о житейском, не бережет тепло в избе. На ее век дров в поленнице хватит..." Такое иногда бывало с Истомой: словно кто-то шептал ей на ухо потаенное о других людях. Истома знала, кто это шепчет. Но не благодарила за то, не приносила жертвы идолам, не давала клятвенные обеты. Она не просила подарков и не собиралась за них платить... А бабка Негода и впрямь знала, что скоро умрет. Сейчас-то всплеснулись в ней последние остатки жизни: то-то стоит на крыльце как молоденькая, распоряжается сбежавшейся на погляд деревней. А еще недавно еле могла дойти от лавки до стола, на котором деревенские мужики раз в день оставляли большую миску каши. Поставят кашу на стол - и бежать. А бабы да девки (Негода знала это точно) обходят ее избушку десятой дорогой. Боятся, что умирающая знахарка им силу передаст. К чему им сила-то? Им надо, чтоб дом полной чашей, чтоб детишки сытые по лавкам, чтоб муж не бил. А от силы - одни невзгоды да страх людской... Но сейчас, доживая последние капельки жизни, была Негода властной, гордой, сильной. - Который из вас девку нашел? - строго вопросила она мужиков, столпившихся у крыльца. И строгость эта заставила мужиков струхнуть. Заозирались, закивали друг на друга - и вдруг разом брызнули в стороны, рассыпались, открыв взгляду старухи того, кто, может, и вовсе не собирался таращиться на избу знахарки. Он, похоже, просто мимо шел, к кузнице. - Немтырь это, - без всякой надобности объяснил долговязый Первак. А то не знает Негода кого-то в деревне! И тех знает, кто живет здесь, и тех, кто к пращурам ушли, и тех, кто вскоре с первым криком войдет в круг живых... Знает и тех, кто со стороны сюда забрел... - Немтырь! - окликнула старуха подручного кузнеца. Положила правую ладонь себе на горло. Помедлила немного. И поплыли в морозном воздухе слова чужого языка - медленные, тяжелые: - Благодарю, сокол битвы, что спас ту, которую назову я дочерью и наследницей...
Немтырь: Немтырь, стоявший поодаль, слегка вздрогнул, а потом вскинул взгляд на старуху, нежданно-негаданно начавшую вещать на языке, от которого слух уже начал отвыкать. Единственный глаз блеснул, впервые за все время, что чужак жил в деревне, отразив не угрюмое равнодушие, а живой огонь, не погасший еще в груди этого человека. Сокол битвы... как же давно он не слышал этих слов. И хотя называли его чаще не ogli - соколом, но Hildolfr, волком битвы - от этих слов тихо застонало сердце. ... Сокол волен, он летит высоко в небе, охватывая яркими очами всю землю от края до края. А что может он, заточенный к покалеченном теле, забывший и запах морского ветра, и вкус вражеской и своей крови, стекающей по губам? Даже если бы мог, он ничего бы не ответил - только опустил голову, словно принимая от старой ведьмы благодарность за выполненную задачу; опустил, чувствуя, слыша, как, переглядываясь с заячьим ужасом, расступаются, давятся по стенам деревенские, заслышав чужую речь.
Истома: А Негода продолжала так же медленно, с трудом, словно протаптывала тропинку в глубоком снегу: - А за то, ясень стали, прими мой дар. Отныне будут в полнолуние приходить к тебе сны, непохожие на те, что видишь ты обычными ночами. Будешь ты прозревать грядущее. Заранее увидишь опасность, что будет грозить тебе, и дороги, что лягут к твоим ногам. Услышишь ты отзвуки речей, которые еще не родились на губах, и узреешь блеск стали, что еще покоится в ножнах. И знай, прорицатель своей судьбы: она начертана не на камне, а на песке. То, что ты провидишь во сне, ты сумеешь изменить, если захочешь. Это трудно, но возможно. Не добавив больше ни слова и не дожидаясь ни взгляда, ни жеста Немтыря, старуха повернулась и тяжело ступая, исчезла в избе.
Немтырь: ... Словно холодная рукавица коснулась спины. Но не была она выткана руками Фригг, мягкая, словно пух; не была и сработана из стали, прикрывающей руку Тора. Словно дыхание из могилы, словно зов старых норн, слова ведьмы коснулись не слуха, но сердца - и мужчина вздрогнул, а его единственный глаз отразил залипший ледяной страх. Холод этот, казалось, коснулся всех, кто стоял вокруг: захотелось бежать прочь от тесной избы, на простор, вдохнуть пьяный, колючий, но какой-то живой воздух, захотелось громко запеть или засмеяться, только чтобы разгадать гнетушую тишину, давившую с притолоки, покрытой мхом и увешенной пучками засохших трав, слетавшую со старых, источенных временем стен. Что угодно, лишь бы разорвать молчание. Хотелось - но никто не посмел. - Видать совсем старуха их ума выжила. Совсем баит не по-нашему, того и гляди, скоро совой закричит, или волком завоет... Сказал - и поперхнулся, оглядываясь, не слышит ли его скрывшаяся в избе старая ведьма.
Истома: Эпизод завершен
полная версия страницы